Царь

Мне совершенно непонятны ассоциации Иоанн IV – Митрополит Филипп и Брежнев – Кириллов. Конечно, можно придумать бесконечный ряд подобных сопоставлений: Сталин – Каплер, Хрущев – Вознесенский т.д., но к пониманию сути картины мы ни на шаг не приблизимся. Рецензент, видимо, пыталась показать искусственность противостояния, но из отзыва совершенно неясно: или вся эта сценарная история царя Ивана и митрополита Филиппа является ходульным вымыслом, или это плохо воплощено на экране.

Когда критик пишет о разнице возраста Иоанн IV и исполнителя главной роли, то выдает себя простецкий подход: возьмём 1565 вычтем 1530, итак, получаем 35. Но так считать нельзя, в 1552 году, как известно, он перенес тяжелейшую болезнь, был при смерти, когда бояре раздумывали: присягать ли царевичу Дмитрию. Вернувшись буквально с того света, Иоанн IV изменился до неузнаваемости как физически, так и психически. Сколь потрепанным Иоанн был к своим 35 годам (при его-то загульном образе жизни), нам остается только гадать? Только хоть кто-нибудь сможет отрицать: дай Мамонову голливудскую улыбку – вот тогда и конец достоверности, и образ уже совсем не тот.

Когда рецензия доходит до «ковриков», «половых досок» и «монастырских стен с плохой штукатуркой», то хочется спросить: а что при Иоанне IV все монастырские стены отремонтированы были?

Хотя критика с точки зрения исторической обоснованности откровенно поверхностна, но речь конечно не о том. В двух словах о картине можно сказать, что внимание в картине акцентируется на главном: простая истина (та самая о которой когда-то спрашивал Пилат) противостоит религиозно-государственному мракобесию, мелкие детали отпадают, они мешали бы восприятию цельности картины. Если бы Лунгин ввел еще других персонажей (благо те годы были богаты на колоритных людей) или наполнил картину другими важными историческими событиями (их в Московии на том временно отрезке произошло великое множество) – потерялся бы акцент. Но рецензент абсолютно не видит этого, занимаясь деталями, в результате с водой выплескивает ребенка.

У меня же картина Лунгина ассоциируется с историческими полотнами Сурикова, где драма создается несколькими персонажами, которые своим колоритом и монументальностью приковывают к себе внимание. Шедевр Сурикова в том, что на картине не 2000 казненных стрельцов (как было в реальности), а всего несколько десятков человек, которые уже создают ощущение толпы и сдавленного пространства. А среди этой жуткой толчеи яркими пятнами высвечиваются 5-6 стрельцов, а у каждого своя судьба и своя трагедия. У Лунгина тоже вырисовывается 5-6 ярких персонажей, образов запоминающихся, но вместе с тем абсолютно непохожих друг на друга, если хотите, сделанных из разных материалов. Вы только вдумайтесь (Мамонов, Янковский, Охлобыстин, Кузнецов, Домогаров, Макаров) казалось бы, совершенно несовместимые актеры, в том числе непрофессиональные, играют в слаженном оркестре.

Что ж остается сказать: никому не дай Бог стать критиком, по крайней мере, таким буквоедом. Ведь став таким критиком и столкнувшись с чем-то выходящим за рамки стандартов, приходится параноидально задавать вопросы: «как был сделан этот кадр?» или «откуда позаимствован этот прием?», которые не относятся к осмыслению увиденного. Главное - это мешает нормальному восприятию. Но самое неприятное, что, возможно, это не буквоедство, а поза этакого «непримиримого критика», которая является своего рода саморекламой.

Хороший фильм надо смотреть по-детски, широко раскрытыми глазами. Хорошее кино льется как песня, льется – и всё тут, просто берет за душу незнамо почему. Потом, конечно, если тебя зацепило, ты вспоминаешь, размышляешь. Но если к фильму изначально подходить как к кроссворду, выясняя все интеллектуальные аллюзии, детектируя метод создания – тогда поэзии не услышишь, фильмом не зачаруешься, даже если это и вправду шедевр.

голосуй