Дом, который построил Джек

Рецензия: Пустая оболочка

Согласно официальной легенде, озвученной прокатчиками на премьере, Триер всю жизнь снимал про хороших девочек, а теперь решил снять про плохого мальчика. Версия эта, конечно, такая же поверхностная, как то, что «Нимфоманка» — это про взаимоотношения творца с собственным творчеством, зрителя с искусством или, если хотите, Бога с человеком. Отношения сложные, что и говорить, но фильм в общем не только об этом, по анекдоту «а ещё немножко шить». Точно так же и возвращение забаненного в Каннах за «понимание Гитлера» режиссёра с цинично-мизогинистским сюжетом — это с одной стороны такая специальная поза, мол, я сделаю так, чтобы на сеансе «Дома, который построил Джек» выходили из зала, а с другой — такой немного пелевинский афронт по отношению к зрителю — а слабо вам будет разглядеть в истории плохого парня Джека историю хорошего режиссёра Триера и его взаимоотношения с собственным творчеством и собственным зрителем? И, как и в случае с Пелевиным, Триер тут же попался в собственную западню.

Если у скрытного русского писателя есть хотя бы формальное оправдание в лице пресловутого контракта, якобы обязывающего писать по роману в год (ну, надо же объяснять, почему они в массе такие пустые и обрывочные), то у Триера иных мотивов, кроме мелкой мести фестивальной тусовке, кинокритикам и феминисткам не прослеживается. Ах, вы всё не так поняли? Я пересниму вам все свои фильмы небольшими зарисовками по 15 минут, чтобы до вас уже дошло, а коли вы совсем тупые, то я заодно проиллюстрирую это всё уже совсем циничными вставками из тех самых фильмов. В результате довольно быстро формируется ощущение, что фон Тэ попросту издевается. Это не Джек мучает очередную жертву со своими недостатками, начиная с неузнаваемой Умы Турман, умучанной мистером Кью, и потому особенно заслуженно получающей поломанным домкратом в табло, это Ларс цинично запирает тебя на собственном киносеансе и вопрошает: что это ты не кричишь? Кричи!

И кричать пару раз действительно хочется, но почему-то в основном на сцене охоты, где вполне как раз вполне узнаваемая Софи Гробёль с детишками изображает пикник под рассуждения главгада о том, что он, мол, против этого занятия. Этот же эпизод в итоге оказывается и самым прямолинейным, и самым оригинальным для опытного в изображении всяческого садизма режиссёра, который словно сам уже чувствует, насколько завёл себя в тупик этой самой «моей борьбой» — именно в сцене охоты он высказывается тупо в лоб, не тончит, а сваи забивает, и эстетические, и чисто драматургические — до сих пор Триер не позволял себе монтировать так топорно, попросту обрывая на тех местах, с которыми не справился, и оставляя в итоге эту аллегорическую историю семейного насилия нарисованной грубыми мазками на паре крупных планов, мол, совриск причиняет боль.

Тогда как остальное кино, наоборот, слишком подробно, излишне детально в мелочах наподобие того телефонного звонка смакует каждую деталь, вроде нарочитого и повторного швыряния сиськи на ветровое стекло (такой себе акционизм). Это главный сигнал Триера самому себе — раньше он не позволял себе самоцензуру, когда вдруг чувствовал, что переборщил, и не позволял себе талдычить, вставляя в монтажную схему один и тот же кадр повторно. Это даже у Триера халтура и тыканье зрителя носом и проговаривая каждую мысль буквально вслух. Это даже у Триера самоповтор. И точно так же, как у Пелевина, все сюжеты которого уже давно слились не в мета-роман, а в кашу, так и Триер за показным мастерством, философским рассуждениями и дантевско-босхианскими картинками-притчами про ад оставляет лишь одно — я, мол, давно хотел узнать, можно ли убить много человек одним выстрелом, особенно если они связаны, а у меня в руках ружьё. Можно, во всяком случае, если они сидят в зрительном зале, только смысл?